В Третьяковской галерее 8 июня открывается выставка «Валерий Кошляков. Романский пленник… или такелажные работы», а уже на следующий день стартует еще одна экспозиция одного из самых известных на Западе российских художников — «Новые фрески для старого замка» во французском замке Франконвиль. Перед этими событиями французский корреспондент ARTANDHOUSES Ольга Тарарина встретилась с Валерием Кошляковым, несколько лет живущим в Париже, и расспросила его о художественной карьере, значении живописи сегодня и о том, куда нужно двигаться современному российскому искусству.
Вы учились в Ростовском художественном училище, затем работали в театре. Это 1980-е, годы застоя, и можно представить, что тогда приходилось там рисовать. Но в подвале того же двора кипело андеграундное искусство, вы с друзьями создали товарищество «Искусство или смерть», сделали выставку в общественном туалете, а затем переехали в Москву, где уже всё закрутилось…
Как сказал один художник, жизнь в искусстве очень длинная, она длиннее человеческой. Но то позднее советское время я сейчас воспринимаю как очень плодотворный период для учебы. Мы не знали таких понятий, как галереи, биеннале, карьера. В голове было только искусство и вопрос выживания.
В Москве в начале 1990-х вы попали в эпицентр художественной жизни, в мастерские в Трехпрудном. Тридцать лет, можно всё! Как вы прокладывали тогда дорогу к «своему храму»?
То время в столице мне кажется уникальным в истории России, сравнимым, наверное, с какой-нибудь революцией во Франции 1968 года. Для нашего поколения это было золотое время. Молодость, новый город, в котором я поменял пять местожительств и… новое искусство. За десять лет всем пришлось пройти весь путь мирового искусства XX века, увидеть его не в книжке, а в реальных музеях по всему миру. И пока страна была занята сменой хозяев, дележом заводов и месторождений, художники принадлежали только себе и искусству, мы были полностью брошены.
В нулевые годы в России произошел настоящий взрыв современного искусства. Этому способствовали возникшие тогда биеннале, премии, открытие музеев, центров и галерей современного искусства, была и мощная государственная поддержка, и множество частных инициатив. В 2010-е всё сникло. Как вы думаете, с чем это связано?
Мне кажется, что дело не только в экономическом кризисе, а в том, что что-то случилось в мире и, естественно, в культуре. Искусство будет существовать всегда и найдет какие-то формы и в будущем. Другое дело, что оно становится, на мой взгляд, менее искусным и ремесленным.
Да, раньше мир был другим, людей на земле было меньше, и они общались между собой. Когда-то художники рисовали для Ватикана и для королей и больше ни на что не ориентировались, никто не отрицал и не сомневался ни в живописи, ни в рисовании. Искусство поступательно двигалось от картин к картинам.
Сегодня у художника отобрали его творческий покой. Когда общество покончило с религией, художник потерял церковь как главного заказчика, затем с изобретением фотографии он потерял заработок от семейных портретов на заказ, когда мог прожить и без поддержки государства. А сегодня ничего этого нет: госзаказа нет, он для нас невозможен, архитектура и интерьер, еще один важный хлеб художника, сегодня полностью в руках дизайнеров.
Но самое главное изменение, конечно, находится в новом искусстве. К его демократизации приложилось и само искусство: так, например, импрессионизм из-за своей кажущейся легкой формы породил тысячи эпигонов, которых и сейчас можно встретить в России с этюдниками. Затем абстракция (это касается уже Запада) родила с 1950-х по 1990-е годы миллионы эпигонов, потому что был спрос. Далее приходит новый этап в истории, на мой взгляд, беспрецедентный по качеству и количественному составу артистов — contemporary art, где образование всем можно получить просто в библиотеке, важно лишь любить читать и быть информированным. В этом искусстве уже не важно, кто первый что-то сделал, так как новопришедшие быстро аннулируют достижения предыдущих из-за легкодоступной формы. Главным требованием становится не качество работы, а ее презентация, и абсолютно забывается, что искусство — это жесткая конкуренция, но только не с современниками, а с прошлым, с их качеством и требованиями. И пока скульптуры Праксителя не разбили в Лувре, а Рубенса не сожгли (как хотели авангардисты), ни у сегодняшней, ни у будущей халтуры не будет никакой дальнейшей жизни, кроме восторгов ныне живущих современников.
Когда Дэмиен Херст после своей авангардной акулы сделал скульптуры на античную мифологию — что это означает? Мне говорят: «Ну, это же другое, нельзя его сравнивать с Роденом…» Думаю, наоборот, помимо образа скульптура работает с силуэтом, с малым и большим объемом, на которые падает свет, и рисует эту форму, с пустотами, которые возникают при движении, и так далее.
Или, допустим, Джефф Кунс выставил известные греческие скульптуры со своими голубыми стеклянными шариками. Что это? Это красивый и милый глазу концептуальный дизайн. Эти люди работают только со смыслами, но не вникают в форму, и получается как бы упрощенный вариант восприятия и общения, сленг.
Весь современный новый подход к скульптуре, а точнее к объекту, выглядит так: они берут мертвый слепок с живой натурной формы и переводят его в арт, и, как им кажется, это прекрасно иллюстрирует их идею. Такое мышление, сформированное фотографией и видео, — проблема, которая касается также и сегодняшней живописи. Можно предположить, что новые технологии обгоняют наше образование, но всё же это скорее вид делопроизводства и коммуникации определенной группы людей, которые хотят это выдать за массовое явление, и такую форму общения по инерции называют всё тем же словом «искусство». Искусство сейчас потребляет одна сотая часть населения. Профессиональная занятость художника в прошлом была во всех сферах: в интерьерной отделке, в мебели, текстиле, фарфоре, в оформлении книг, в гравюре. Всем этим занимались художники, а не дизайнеры на компьютерах. Получается, что искусству сегодня мало практического применения в жизни, кроме обмена идеями в галереях.
Вы говорите о глобальной и серьезной смене парадигм в западноевропейской культуре второй половины XX века. Но как вы расцениваете в этом контексте русское современное искусство, которое не прошло европейский путь развития? Как ему существовать сегодня в контексте насаждаемого традиционализма и духовных скреп и нежелания государства, да и бизнеса, его поддерживать?
Чтобы любить искусство, надо его понимать. На Западе необязательно любить, важно уважать. В России, где произошло две революции за сто лет, сама жизнь жестче и радикальнее любого авангардного искусства, поэтому здесь всегда требовалось искусство другого плана — для умиротворения души, для отдыха.
Русские мечтают о том, чтобы система поддержки культуры была как на Западе, но никто у нас не рассматривает качество западного искусства. Вот пример: индийский художник Субодх Гупта, плохой дизайнер, но в него вложили деньги и будут еще двадцать лет показывать в музеях. Не важно, что мы об этом думаем, и мы не обсуждаем эти явления, мы просто вынуждены жить с такой ситуацией здесь, на Западе.
Что делать России и русским художникам? Думать! А не слепо копировать. Разбираться, что есть «традиционализм и духовная скрепа», а что есть международная безликая халтура. У нас есть шанс создать что-то другое, но для этого нужно другое сознание, нужно, чтобы появился новый ренессанс. А бизнесу и государству, чтобы давать деньги, нужно понимать предмет искусства и что такое искусство.
Вы согласились бы с утверждением, что Запад интересовался русским искусством исключительно из-за перемен в России в 1990-х? Как думаете, почему интерес не пошел дальше?
Интерес Запада (если брать не политику, а чистое искусство) к России или любой другой стране лишь один — что мы придумали новенького для игры с правилами, которые они же задают. Чтобы участвовать в игре нужно содержать свою «футбольную команду», а у нас пока нет этого. А если Западу кто-то из художников будет уж очень интересен, то его приобретут в коллекции уже в конце жизни. Последний пример — выставка Франтишека Купки в парижском Grand Palais. Этот художник, ровесник Натальи Гончаровой, был раскуплен при жизни лучшими западными музеями. Он вторичен и сильно декоративен, но футурист! Он на три головы ниже Гончаровой по живописи, хотя ее работы находятся в запасниках Помпиду и почти не показываются. Это пример продолжения нашей русской ситуации, которая началась задолго до нас.
Существует ли для вас понятие «современное искусство», есть ли актуальные темы? Или существует искусство вообще, а современность проявляется лишь во взгляде на него из сегодня?
Актуальных тем в искусстве, наверное, нет. А актуальное искусство как термин в арт-тусовке — это то, что сделано без применения старых знаний, а только новыми средствами и в новых материалах, или то, что вызывает споры у публики и оставляет вопросы. Это практика авангарда, которой всего лишь сто лет. А искусство живет три-четыре тысячи лет с иной практикой. А если брать актуальность жизни, какой она была и будет, то актуальность у нас у всех одна (если медицина и наука не в счет) — это то, как этого жестокого чудака, человека, удержать в узде от войн и преступлений, как общаться, как просвещать и воспитывать.
Вы уехали из России, когда современное искусство было на пике популярности, а вы сами уже очень многого добились — и международного признания, и выставок, и коллекций. Отъезд был логичным развитием карьеры?
Отъезд был вынужденным — закрылся последний наш сквот на Бауманской, я потерял мастерскую. Как раз у меня намечалась выставка в Германии, и я уехал ее готовить. Потом переехал в Париж, и получилось, что работаю здесь до сих пор. Карьера для меня — это способность жить в покое и гармонии. Я не хожу на работу, я занимаюсь своим любимым делом и рисую, что хочу! Как в стихах… ПОКОЙ, СВОБОДА И НЕЗАВИСИМОСТЬ.
Кстати, я всегда характеризовала вас моим любимым словом — гармония. Ваши работы — это вечный поиск идеала. О чем вы думаете, стоя перед огромным холстом?
Гармония — да. Если ее желать, то она возможна в этой жизни только в искусстве. Западное искусство, западные художники сейчас с ней не работают, считая, что это уже китч и прошлое, что всё отработано, а мы будем работать с безобразным, с яркими кислотными красками, продолжая по инерции идею авангарда. Из их искусства ушли человеческие чувства и переживания, остается одна игра смыслов или спекуляция.
А перед чистым холстом желаний и надежд всегда много, хочется вернуть большие цветные плоскости для зрительного, медленного рассматривания, и чтобы это не походило на гладкий плакат, блестящую рекламу или фотографию, чтобы не мелькало видео, и глаз успокаивался, как на старой живописной стене дома.
Если из всех моих интервью складывается впечатление, что я человек из XIX века, который ругает всё современное, то это далеко не так. Может быть, это касается моего личного отношения к происходящему, но в искусстве я также ставлю новые пластические задания, и этот язык может объяснить только подготовленный искусствовед. Я тянусь к художникам и здесь на Западе, которые работают со сложной классической культурой: Киферу, Люперцу, Нео Рауху, к современным французским живописцам Гарусту и Филиппу Конье, кто работает со сложной живописной культурой. Но говорить в этой ситуации о нашей автономии проблем ни здесь, ни в России не получается, потому что галеристы и критики всё смешивают.
Да, в России стало модным публиковать рейтинги художников. Влияет ли это на художника, соответствуют ли они действительности? Как вы относитесь к таким рейтингам?
Сколько я здесь живу, даже здесь, на Западе, чья система функционирования у нас так всем нравится, такой практики нет. Французский журнал по искусству печатает цены работ, которые были проданы. Но тогда называйте это по-другому — прейскурант временных цен. А у нас это ведет к тому, что активность медиахудожников ставят выше других направлений. Какое я имею отношение к таким художникам, как Олег Кулик, Ольга Чернышева или Валерий Чтак? Мы в искусстве живем на разных планетах. Таким образом рейтинг ставит в неловкую ситуацию художника, который оказался в первых рядах по отношению к другим, и неприятно изумляет художника, который остается в десятом ряду. Но вредно это даже не художнику, потому что художник к этому, думаю, равнодушен. Вред причиняется тому, кто это читает, к интересующемуся искусством, у кого и так в голове хаос от современной сцены. Или цель рейтинга подготовить публику для совершенно другого искусства, убрать оттуда мастерство, традицию?
Вы работаете и выставляетесь во Франции уже много лет. Я помню масштабный проект в известном выставочном пространстве — часовне больницы Сен-Луи-де-ла-Сальпетриер в Париже, участие в выставке в Лувре, проект в монастыре Кордельеров, в Музее Энгра, в пространстве Louis Vuitton и многие другие. Влияет ли французская культура на ваше творчество?
После прошлогоднего проекта на Венецианской биеннале c массовым посещением захотелось сделать что-то совсем другое. В прекрасном старом замке Франконвиля, типичном образце французского культурного достояния, я задумал выставку иного содержания. Поскольку я живу уже много лет во Франции, в мое творчество естественно вошла эта культура, но не требованиями современных арт-галерей, где продукт полностью обезличен. Я, наоборот, настаиваю на национальном объекте, впитавшем в себя всю историческую драму. Эта тема национальных символов исключена из актуального искусства в Европе. Меня всегда интересовали археологические останки, но, в отличие от античных древностей, во Франции этот источник культуры разбросан по брокантам, аукционам, полуразрушенным замкам и пустым церквям. Для нас это уже стало такой же экзотикой, как для Гогена Таити. Буду рад пригласить всех на выставку не в галерею, а в тот контекст, где всё это существует естественно.