Коллекционер русской мебели и портретной миниатюры, издатель альбомов о русских архитекторах и владелец антикварной галереи «Три века» Андрей Руденцов рассказал ARTANDHOUSES о будущем музее мебели, хитростях мебельной атрибуции и эмоциональных покупках.
Расскажите, как началось ваше увлечение антикварной мебелью и с чего начиналась коллекция?
Увлечение началось несколько раньше коллекции. В 1993 году, когда антикварный рынок в нашей стране еще только зарождался, существовало два антикварных магазина — один у метро «Октябрьская», другой на Фрунзенской набережной, дом 44. В магазине на Фрунзенской было несколько секций — живопись, прикладное искусство, ковры, а у меня с группой товарищей была секция мебели. Ничего мы в ней тогда еще не понимали, но работать очень хотелось. Все первичные знания и опыт были получены именно там. Мы учились на собственных ошибках. Антикварный рынок тогда кипел, многие избавлялись от старых вещей и несли их нам. И если сейчас приходится специально искать предметы, то тогда надо было только с 10 утра до 7 вечера быть на работе, чтобы ничего не пропустить.
Поскольку интернета тогда еще не было и аналогов найти было негде, торговля велась эмпирическим путем. «Сколько вы хотите за ваш стул, мадам?» Мадам называла $300, и мы брали его на комиссию. Вскоре мы выяснили, что к нам, как на работу, приезжают более опытные арт-дилеры и, пользуясь нашей неискушенностью, покупают предметы в несколько раз дешевле их реальной стоимости. Тогда мы стали изучать предметы, которые попадали к нам в руки. Опять же, изучали не в интернете, а у старших товарищей, спрашивая их мнения или совета. Люди более взрослые и опытные, но не ревнивые учили нас жизни. Потом мы перебрались в Центральный дом художника, в 1996 году там стали проводиться Антикварные салоны, в которых мы тоже участвовали, и так постепенно наращивали профессиональную мышечную массу. До 2000 года я работал с партнером, и этика партнерская не позволяла оставлять какие-то предметы себе и превращаться в коллекционера — конфликт интересов был бы неизбежен. А с 2001–2002 года, когда узы партнерства рухнули, стала складываться собственная коллекция. Мебель я по-прежнему люблю больше всего, к сожалению.
Почему к сожалению?
Очень неповоротливая форма коллекционирования. Монеты или медали собирать проще. Сразу возникает множество вопросов — хранение, уход, реставрация. Тем не менее мебель составляет основную часть моей коллекции, и сотни три приличных предметов у меня есть.
Собираете определенный период?
Костяк коллекции — предметы от классицизма до позднего ампира, то есть конца XVIII — середины XIX века. К мебели естественным образом присоединились крупные предметы интерьера: мрамор, часы, канделябры, люстры — то, что формирует интерьер. Малых форм у меня нет вообще, за исключением портретной миниатюры, но это самостоятельная линия, которая собирается с 2003 года.
Антиквариат для вас основной бизнес. Как это влияет на коллекцию? Всегда ведь есть соблазн продать…
За время существования галереи я передал свою любовь к мебели трем-четырем коллекционерам, которые давно уже стали друзьями, и иногда получается так, что люди какой-то предмет у тебя покупают, проходит пять лет, ты страдаешь, рассказываешь о своих сожалениях, тебе предлагают его обратно. Всё это взрослые игры — в детстве в песочнице фантиками менялись, в солдатиков играли, а теперь в антиквариат. «Я вам отдам этот комод фантастический, а вы мне два портрета». Море радости, и каждый уходит с осознанием, что он выиграл. Случается, что какие-то предметы «гуляют» между коллекциями. Но есть «золотой фонд», с которым я не расстаюсь, хотя соблазнов много.
Что в этом «золотом фонде»?
Например, бюро конца XVIII века с крышкой-куполом. В эрмитажных архивах есть материалы о распродажах конца 1920-х годов, и в них сохранилась его фотография. В картотеке, которую вели красноармейцы, на сохранной бирке указано: «Поступило из дворца в Ленинграде, продано через комиссию “Антиквариат” в 1929 году». Не хватает одного слова — из какого дворца. Других фотографий не сохранилось, и нигде на акварелях XIX века этого предмета нет, только эти сведения. Поскольку он был продан в Петербурге, а не на европейском аукционе, как тогда часто случалось, понятно, что он всегда был в России. Сейчас он у нас звезда — гастролирует по выставкам, публикуется в журналах.
Что еще выдающегося есть в коллекции?
Я очень люблю русский жакоб, и его у меня много. Это один из стилей русской мебели, который признан во всем мире и, более того, дорого продается в Европе и Америке, начиная с первого русского аукциона Sotheby’s в 1995 году.
Дорого для русской мебели — это сколько?
Если полистать тот первый каталог и провести параллели с живописью, вы увидите, что поясной портрет Боровиковского оценен в £30 тыс., и рядом исключительное по качеству бюро жакоб — £35 тыс., Айвазовский — £12 тыс., жакоб — £25 тыс. Это говорит об уровне этих предметов. Лет десять назад Sotheby’s продавал в Нью-Йорке коллекцию парижской галеристки Ариан Дандуа, у которой было много русских предметов, в том числе жакоба. Цены на них достигали $250 тыс. Европейские предметы мебели — редкие, подписные, такие как собственная работа Буля — продаются сейчас и за миллионы, но для русской мебели пара сотен тысяч долларов — это потолок, и то это единичные продажи. При том что самый дорогой портрет Боровиковского пару лет назад был продан на торгах за $5 млн.
Мне часто задавали и задают вопрос, почему я собираю мебель, и я много лет говорил, что это недооцененный в русском искусстве сегмент. В 2007–2008 годах рынок взорвался, но русская мебель и тогда не продавалась за миллионы. Предмет мебели, какой бы он ни был замечательный, всегда воспринимался как предмет обстановки и стоил $5–10 тыс., в крайнем случае $30–40 тыс. Убедить, что мебель может быть предметом коллекционирования, было непросто. При этом мой двадцатилетний опыт говорит о том, что мебели на рынке не становится больше, я даже не говорю про дворцовую мебель, но и усадебная исчезает. Если еще десять лет назад мне предлагали пять ампирных диванов в неделю, то сейчас предлагают один в месяц. И не потому что цены изменились, а просто предметов не стало.
Расскажите про практические моменты бытования старой мебели в коллекции. Вы соблюдаете температурно-влажностный режим, создаете музейные условия?
Музейные — нет, скорее, интуитивно комфортные. Я не перевожу предметы на морозе, поскольку для старого дерева быстрый переход из тепла в холод и обратно — это травма. Стараюсь избегать сквозняков — старая мебель их не любит, и если поставить предмет у балкона или форточки под постоянным продувом, он лопается. Если я отдаю предмет в реставрацию летом, а заканчивается она зимой, стараюсь оставить его в мастерской до весны. Если предмет приезжает к реставратору осенью, он, как правило, месяц-два отстаивается, привыкает к новому режиму, и только потом его начинают разбирать. А в галерее и дома всё, что мы делаем, это с началом отопительного сезона, как в старые добрые времена, ставим емкости с водой под шкафы и диваны. У мебели, как правило, хвойная основа, и сколько влаги дереву нужно, столько оно само впитает. Современные увлажнители воздуха с этим справляются хуже.
Как часто мебель приходится реставрировать?
Не часто, раз в десять лет, может быть. Если предмет изначально прошел реставрацию у грамотного мастера, проблем с ним не возникает. Могут появиться механические повреждения — пролили, поцарапали, ударили, поставили горячее, нога отлетела, но не более того. Надо отдать должное, несмотря на все вопли о том, что закрываются реставрационные училища, у нас всё-таки есть когорта очень грамотных реставраторов в разных сферах — специалистов по бронзе, стеклу, фарфору, мебели. Рынок, сопутствующий коллекционированию, достаточно хорошо развит, по крайней мере в Москве и Петербурге, надо только не жадничать и не пытаться на этом сэкономить.
Подделок в мебели много?
Мне кажется, их было гораздо больше десять лет назад. Бывает, что кто-то строит дом и, не скрывая, стилизует интерьер под старину. Лет десять предметы живут в доме, царапаются, ломаются, от них избавляются, и кто-то пытается продавать их уже как антиквариат. Много лет назад в Петербурге со мной случилась другого рода история. В одной галерее я увидел шесть стульев жакоб, очень красивых. Редкий набор XVIII века. В искусстве важно собирать то, в чем сам разбираешься. И вот я смотрю — одна нога у стула старая, другая новая. Но мне говорят: предмету двести лет, естественно, была реставрация. Я купил их за довольно большие деньги, привез в Москву. И тут, поскольку игра шла уже на своем поле, начал их переворачивать, ковырять, отдирать — словом, разбираться. И тут я вижу, что у одного стула старая правая нога и левый подлокотник, у второго — левая нога и правый подлокотник, у третьего старая спинка, а у четвертого — сиденье. И я понимаю, что из двух хороших старых стульев сделали шесть, в результате чего комплект, скажем так, несколько вырос в цене. Я был тогда молодой и неопытный и не знал, что такой прием в мире существует. Претензий в этом случае не предъявишь — это недоказуемо, и можно всё списать на утраты и реставрацию. Но те стулья мне удалось вернуть. В принципе, доделывать предметы — это нормальная практика. Нашел ты, допустим, диван, у которого нет ног, потому что за двести лет их съел жучок, — разумеется, ищешь аналоги и восстанавливаешь. Я делаю в таких случаях фотофиксацию, и если такой предмет потом продаю, показываю людям.
На самом деле чаще встречаются не сознательные подделки, а попытки выдать европейский предмет за русский. В скандинавских странах был в ходу так называемый северный ампир. Предметы были похожи на наши — те же львы и грифоны на креслах, те же люстры с подвесками. И многие аукционные дома, особенно мелкие, грешат тем, что любое кресло с фигурой на подлокотнике автоматически атрибутируют как русское. Это не подделка в прямом смысле слова, а скорее подлог. Или другой вариант — попадается тебе комод в стиле жакоб с биркой Зимнего дворца на обороте. Его тут же атрибутируют как павловский жакоб. Спрашиваешь почему, если он даже не похож по конструкции. Отвечают: «Ну это же Зимний дворец!» Но тут нужно почитать историю: в Зимнем дворце в период правления Александра III была новая волна увлечения русским жакобом, так называемый третий жакоб. Был павловский жакоб, была волна в 1820-е годы, потом при Александре III и Николае II, то есть этот стиль мебели был настолько популярен, что на протяжении ста лет так или иначе возвращался и видоизменялся. Когда во 2-й половине XIX века мастера дополняли интерьеры Зимнего дворца, они следовали старым обмерам, но при этом использовали новые столярные инструменты и технологии. И получалось, что снаружи это XVIII век, а внутри — XIX. Любой человек, который хоть немного в этом разбирается, выдвигает ящик, смотрит на внутренности и четко атрибутирует. Это я тоже не считаю подделкой в прямом смысле, это либо непрофессионализм, либо умышленная попытка выдать более поздний предмет за более ранний.
О собственном музее не думали?
Второй год мы с коллегами-коллекционерами разрабатываем идею создания в Москве некой институции — музей это будет или галерея, не важно, — где мы могли бы показать не просто историю русской мебели, а историю развития русского интерьера. Понятно, что мы не сможем показать все виды жилых комнат во всех периодах, но мы примерно повторим идею Кучумова в Павловске – покажем немного отдельных предметов петровского времени, для екатерининского мини-интерьеры попытаемся набросать, а начиная с Павла I уже проще, предметов много, и мы выстроим ретроспективу от Павла I до Николая II. До недавнего времени я крайне мало покупал предметов 2-й половины XIX века и не слишком любил этот период, а полтора года назад, когда эта идея стала всерьез обсуждаться, стал умышленно покупать образцы историзма. Собирательство приняло новую разумную форму и цель.
Вам легко дается сотрудничество с государственными музеями?
В целом да, хотя некоторые музеи до сих пор воспринимают частные коллекции в штыки и разделяют музейное и частное. Хотя что значит «музейный предмет»? Это предмет, изначально сделанный для императоров или князей, и он был в частном владении, пока в силу обстоятельств не попал в музей. Но нас с вами сейчас окружают предметы с таким же провенансом. У меня за спиной стол-экран из Зимнего дворца, на нем есть соответствующая бирка и инвентарный номер, он числится в списках продаж 1920-х годов, а до этого стоял в императорских покоях. У меня есть рекамье из личной опочивальни императрицы Александры Федоровны, жены Николая I. Существуют четыре акварели, на которых оно изображено, на нем тоже есть бирка, оно было также продано через комиссию «Антиквариат». Так что «музейный» — скорее принадлежность, чем качество. У этих предметов своя жизнь, а мы лишь временные управляющие.
Расскажите про портретную миниатюру.
Это большая и серьезная часть моей коллекции, на сегодняшний день у меня около трехсот тридцати миниатюр. Частями я экспонировал собрание в разных музеях Москвы и Петербурга. Но сейчас хочу эту коллекцию показать целиком на хорошей площадке. Пока веду переговоры.
По какому принципу собиралась коллекция?
Миниатюрный период во всем мире довольно четко обозначен — с конца XVIII до середины XIX века, когда фотография вытеснила миниатюру как искусство. И хотя есть образцы конца XIX века, это скорее попытки повторить что-то из прошлого.
В миниатюре вас тоже интересуют русские вещи?
Я стараюсь покупать русские вещи или россику — художников, которые работали в России. Иногда мне попадаются европейские миниатюры очень хорошего качества. Кроме того, искусство же очень эмоционально. Вот ты идешь по Вене или Страсбургу, заходишь в антикварный магазинчик, а там какая-нибудь не очень дорогая миниатюра, и ты покупаешь ее на память о поездке. Потом, когда она лежит в общем ряду, ты натыкаешься на нее глазами, и у тебя моментально проскакивает много положительных эмоций, ты вспоминаешь поездку и всё, что с ней связано. И наоборот — когда покупаешь что-то, но весь процесс покупки складывается сложно, предмет напоминает об этом и становится не в радость. Я устроен так. Если с предметом у меня связана какая-то эмоция, она преследует меня ровно столько, сколько предмет у меня живет. И если эмоция отрицательная, с предметом надо расставаться. А если положительная и яркая, надо его хранить по гроб жизни. В коллекцию миниатюр затесалось таким образом процентов двадцать пять европейских вещей. В прошлом году я издал каталог коллекции, и они вошли туда все, хотя музейные сотрудники, которые помогали в работе над каталогом, убеждали меня не публиковать то, что выбивается из общего ряда. Книгу я сделал не по канону. Обычно миниатюры показываются по временным периодам, я же выстроил их в том порядке, в котором они появлялись в коллекции. Хотел показать не законченный труд, но некий этап, чтобы те, кому это интересно, могли увидеть, как эта коллекция формировалась. Листаешь и понимаешь, что на первых порах встречались сомнительные вещи, а в какой-то момент появился вкус, понимание и дальше все шло более-менее ровно. Вообще коллекционирование — сложная история.
Можно ему научиться?
Не знаю. Мне кажется, те, кто сейчас всерьез этим увлечен, собирают что-то с детства. Когда я оглядываюсь на свое детство, с ужасом вспоминаю, как менял домашние пирожки на пуговицы от джинсов. Потом собирал марки. Потом, несмотря на то, что в семье никто никогда не курил, стал собирать пачки сигарет. Мы жили в Казахстане, в городе Караганда, и, как вы понимаете, в советское время выбор там был небольшой. Но что-то привозили друзья отца из командировок, а когда в девятом классе я первый раз поехал в Москву, то все карманные деньги потратил на пополнение коллекции — со знаками зодиака, со старыми фотографиями Москвы. Это увлечение продолжалось до десятого класса, у меня было двести пятьдесят пачек, я отвоевал кусок в «Хельге», где выставлял свою коллекцию и показывал друзьям, приходившим в гости. Это было первое страстное коллекционерское увлечение.
Есть типы коллекционирования, которые конечны. Когда-то я увлекался фалеристикой. Если ты собираешь царские ордена, у тебя в любом случае есть впереди финиш, потому что такого ордена существует три степени, пять разновидностей, и максимум, что ты можешь сделать, — собрать все варианты и улучшить их качество. После этого коллекция лежит мертвым грузом и на нее можно только смотреть. Собственно, в тот момент, когда я расстался со своим собранием фалеристики, я заинтересовался миниатюрой.
Коллекционирование миниатюры и мебели бесконечно?
Да, можно проявлять себя сколько угодно. Есть еще один момент. С фалеристикой ты знаешь, что есть десять человек, которые занимаются ей профессионально, и в любой момент, если у тебя есть в кармане пять или двадцать пять тысяч, для тебя что-то найдут. Но невозможно пойти в магазин и купить двадцать миниатюр. Наоборот — что-то внезапно всплывает на аукционах или вдруг появляется на Антикварном салоне. И ты ходишь кругами, смотришь, договариваешься — это игра.