Пегги Гуггенхайм о своей выставке на Венецианской биеннале

В издательской программе Музея современного искусства «Гараж» пополнение — вышли мемуары легендарной Пегги Гуггенхайм «На пике века. Исповедь одержимой искусством». С любезного разрешения музея ARTANDHOUSES публикует фрагменты главы, посвященной первым годам жизни галеристки и коллекционера в Италии и участию ее знаменитой коллекции модернизма в Венецианской биеннале 1948 года.

Венеция и биеннале

Одним из моих первых новых знакомых в Венеции в 1946 году стал художник по фамилии Ведова. Я была в кафе «Анджело» на мосту Риальто. Я никого не знала в Венеции, поэтому спросила у patron, где я могу познакомиться с художниками-модернистами. Он сказал: «Идите в другое кафе „Анджело“ на площади Сан-Марко и спросите Ведову». Я записала эту фамилию на спичечном коробке и пошла во второе «Анджело». Там меня тепло приветствовали Ведова и еще один венецианский художник, Сантомасо; оба они впоследствии стали моими друзьями. Они крайне интересовались искусством модернизма и знали о коллекции моего дяди, что меня удивило. У них даже был его каталог. Поскольку они оба говорили на венецианском диалекте, я провела в их компании много мучительных часов, не понимая ни слова. К счастью, я немного помнила итальянский и могла с ними разговаривать по отдельности.

Ведова, художник-абстракционист, имел внушительный рост и носил бороду. Он был коммунистом, а во время войны ушел в партизаны. Он был очень молод и сходил с ума по хорошеньким девушкам. Сантомасо не отличался ростом и имел более округлое телосложение. Он тоже был падок до женского пола, хотя был женат и с ребенком. Он превосходно знал историю Венеции и рассказывал нам удивительные вещи из прошлого этого великого города. Из них двоих он был более образован. В ресторане «Анджело» висело огромное количество их картин, а также многих других авторов. Это венецианская традиция: художники едят бесплатно, а взамен отдают свои картины.

Благодаря Сантомасо я получила возможность выставить всю мою коллекцию на 24-й Венецианской биеннале. Это он предложил Родольфо Паллуччини, генеральному секретарю биеннале, включить мою коллекцию в программу, и он согласился разместить ее в греческом павильоне, который пустовал, пока греки воевали.

Roloff Beny / Courtesy of National Archives of Canada, Courtesy of the Peggy Gugggenheim Collection Archives, Venice

<>

К 1948 году павильоны после многих лет простоя пришли в негодность, и их ремонтировали в большой спешке в последний момент. Моим павильоном занимался Скарпа, самый близкий модернизму архитектор Венеции. Паллуччини, генеральный секретарь выставки, имел лишь поверхностное знакомство с модернизмом. Он был большим специалистом в итальянском Ренессансе, и его нынешняя задача, вероятно, давалась ему с огромным трудом и требовала большой смелости. Перед своей лекцией в моем павильоне он попросил меня рассказать, чем отличаются друг от друга разные школы; он даже не знал имен художников. К несчастью, мне потребовалось отлучиться к дантисту, но он уверил меня, что справился хорошо.

Паллуччини был строгим и деспотичным человеком. Он напоминал мне епископального священника. Он не пускал меня на территорию садов, пока не был доделан мой павильон. Я злилась, потому что все в Венеции, кого интересовало современное искусство, каким-то образом туда попадали. Наконец я получила свое приглашение и обошла всю выставку в сопровождении адъютанта Паллуччини, милейшего мужчины по имени Умбро Аполлиньо. Я не знаю почему, но при разговоре с ним у меня сложилось ощущение, будто впервые в жизни он получает удовольствие от своей работы, и тот факт, что я это почувствовала, тронул его так сильно, что мы сразу же стали друзьями. Как и Паллуччини, он ничего не знал об искусстве модернизма. В Италии слыхом не слыхивали про сюрреалистов, Бранкузи, Арпа, Джакометти, Певзнера и Малевича. Если Сантомасо имел представление о том, что происходит вне Италии, то только потому, что он побывал в Париже в 1945 году. Еще они с Ведовой читали копии журналов «Минотавр» и «Кайе д’ар», которые тайно привозили в страну.

В 1948 году иностранные павильоны, само собой, были уже очень современны, хотя многие страны всё еще оставались за железным занавесом. Мне позволили развесить свою коллекцию за три дня до открытия выставки. Я хотела было съездить в Равенну с доктором Сандбергом, директором Городского музея в Амстердаме, который уже закончил работу над голландским павильоном. Увы, об этом не могло идти и речи, и я спешно принялась за работу. К счастью, мне дали большую свободу и достаточное количество рабочих, которые спокойно терпели мои бесконечные перестановки. Мы управились с экспозицией ко времени, и, несмотря на толпу посетителей, она смотрелась на белых стенах ярко и притягательно, хотя и выглядела совсем иначе, чем в «Искусстве этого века» с дизайном Кислера.

Roloff Beny / Courtesy of National Archives of Canada, Courtesy of the Peggy Gugggenheim Collection Archives, Venice

Открытие биеннале — очень торжественное мероприятие, а у меня, как всегда, не было ни шляпки, ни чулок, ни перчаток, поэтому мне пришлось что-то придумывать. Я одолжила чулки и пояс у подруги, а вместо шляпки надела огромные серьги в виде хризантем из бусин венецианского стекла. Граф Элио Зорци, глава пресс-службы и амбассадор биеннале, который, собственно, и пригласил меня участвовать в выставке, строго проинструктировал меня, что надо рассказать президенту Эйнауди как можно больше об искусстве модернизма за те пять минут, что он пробудет в моем павильоне. Паллуччини дал мне ровно обратные указания: он сказал, что президенту вряд ли будет интересно и наверняка тот будет измотан после просмотра всей биеннале.

Когда Его сиятельство прибыл, он приветствовал меня словами: «Где ваша коллекция?» Я ответила: «Вот она», после чего он поправился и спросил, где она уже побывала до этого. Я решила следовать инструкциям Зорци, а не Паллуччини, и успела вставить несколько слов, но на мою удачу вмешались фотографы и стали фотографировать всех официальных лиц вместе с министром образования Гонеллой, президентом и мной под моей замечательной подвижной скульптурой Колдера.

В то же утро мне нанесли визит американский посол и весь штат консульства. Павильон США так и не открылся, потому что картины не доставили вовремя, и Джеймс Данн, наш посол, был очень рад, что хотя бы я буду представлять Соединенные Штаты. Рассматривая одну из моих абстрактных картин Пикассо, он с удовлетворением отметил, что она «почти нормальная».

Roloff Beny / Courtesy of National Archives of Canada, Courtesy of the Peggy Gugggenheim Collection Archives, Venice

Предисловие к каталогу моей выставки на биеннале написал профессор Арган. Оно вышло очень сбивчивое; он перепутал все течения в модернистском искусстве. По настоянию Бруно Альфиери, владельца книжной лавки, я напечатала собственный маленький каталог и продавала его в своем павильоне, хотя и была включена в общий каталог биеннале. Я написала короткое вступление к своему каталогу, но его так плохо перевели, что со мной случилась настоящая истерика; я даже зарыдала. Я недостаточно владела итальянским и умоляла жену Альфреда Барра Маргу, наполовину итальянку, помочь мне. Увы, я выбрала для этого неподходящий момент, когда мы плыли на вапоретто, и ей пришлось сойти раньше, чем она закончила.

На той биеннале случилось два неприятных происшествия. Кто-то украл маленькую бронзовую деталь скульптуры, изображавшей ребенка, авторства Дэвида Хэйра; должно быть, ее взяли на память. А еще Паллуччини велел мне (поскольку в мой павильон собирались прийти какие-то священнослужители) снять эротический рисунок Матты с кентаврами и нимфами. Рисунок это так возмутило, что он упал на пол и его стекло разбилось вдребезги, отчего отпала необходимость его оскорбительного выдворения.

Третьей катастрофы удалось избежать благодаря Бруно Альфиери, который спас разобранную скульптуру Колдера — рабочие собирались ее выкинуть, приняв за металлические детали контейнеров.

Моя выставка привлекла огромное внимание, и мой павильон стал одним из самых популярных на всей биеннале. Меня это приводило в безмерный восторг, но больше всего мне нравилось видеть фамилию Гуггенхайм на схемах выставки в парке среди названий павильонов Великобритании, Франции, Голландии, Австрии, Швейцарии, Польши, Палестины, Дании, Бельгии, Египта, Чехословакии, Венгрии и Румынии. Я чувствовала себя новой европейской страной.

Пегги Гуггенхайм и Макс Эрнст
 Courtesy Solomon R. Guggenheim Foundation

Еще одним моим прославленным гостем стал Бернард Беренсон. Я встретила его на ступенях павильона и сказала, что много изучала его книги и как они для меня важны, после чего он спросил: «Тогда почему же вы увлеклись этим?» Я знала, как он ненавидит модернизм, поэтому ответила: «Я не могла себе позволить старых мастеров, но, в любом случае, я считаю, что долг каждого — защищать искусство своего времени». Он сказал: «Дорогая моя, вам бы следовало обратиться ко мне, я бы устроил для вас выгодные сделки». Больше всего ему понравились работы Макса Эрнста и Поллока. Тем не менее он сказал, что в картинах Макса слишком много сексуальности, а он не любил секс в искусстве; Поллока же он сравнил с гобеленами. Маленькая бронзовая скульптура полулежащей женщины авторства Мура его ужаснула своими искаженными пропорциями.

В следующий раз я встретилась с Беренсоном на его вилле «И Татти» под Флоренцией, и я, будучи поклонницей его коллекции, держалась с ним вежливей, чем он со мной в прошлый раз. Меня расстроило, что из всех великолепных картин, прошедших через его руки, у него осталась лишь малая часть. Я умоляла его приехать ко мне в Венецию и даже обещала ради него завесить свои картины простынями. Он спросил меня, кому я собираюсь оставить коллекцию после смерти, и, хотя ему было уже восемьдесят пять, его глаза наполнились неподдельным ужасом, когда я ответила: «Вам, мистер Беренсон».

<>

Я ходила на биеннале раз в несколько дней и брала с собой собак. Им очень радовались в ресторане при входе на выставку под названием «Парадизо» и всегда угощали мороженым. Так что, когда я спрашивала своих терьеров, пойдут ли они со мной на биеннале, они виляли хвостами и прыгали от счастья. Никаких других собак не пускали на выставку, и, когда они терялись в ее лабиринтах, я непременно находила их у экспозиции Пикассо. Очевидно, ежедневные походы в «Искусство этого века» не прошли для них даром.