Исполнительный директор Московского музея современного искусства Василий Церетели одновременно является и художником, и продюсером, и вице-президентом Российской академии художеств, и членом Общественного совета Российского еврейского конгресса, и академиком РАХ. С 2006 по 2010 год он был комиссаром Российского павильона на Венецианской биеннале современного искусства. После двухнедельного ожидания окна в его плотном расписании редакции ARTANDHOUSES удалось узнать, какие перемены происходят сейчас в ММОМА и что ждет зрителей в преддверии 20-летия музея.
В следующем году Московскому музею современного искусства исполняется двадцать лет. Что готовите к этому событию?
Специально мы пока ничего не планировали, но у нас в течение следующих двух лет будет очень много интересных выставок. В 2019-м будет большая выставка Хуана Хеновеса, грандиозный проект Комара и Меламида, который мы делаем при поддержке Фонда Бреуса. Планируется большая выставка Жауме Пленсы, которую курирует директор музея современного искусства MAСBA в Барселоне Ферран Баренблит; мы сейчас в процессе переговоров. Также в перспективе мы планируем сделать большую выставку Альфонса Мухи. А в ноябре 2018 года у нас откроется первая в России ретроспектива Жака Липшица, которая продлится до конца января — начала февраля. Она будет приурочена к юбилею государства Израиль; мы готовим ее в партнерстве с Музеем Израиля из Иерусалима и галереей Malborough.
Мы стараемся делать несколько крупных международных проектов в год, проводим ретроспективы российских выдающихся мастеров, в то же время уделяем внимание молодым художникам — у нас есть программа «Дебют», направленная на поддержку молодого искусства.
Многие музеи сейчас активно открывают свои представительства в провинции. Планируете ли вы открывать филиалы в других регионах?
Одна из наших задач — поддержание единого ритма художественной жизни страны. Мы уже не первый год плодотворно сотрудничаем с Центром современного искусства «Заря» во Владивостоке, знакомим регионы с нашей коллекцией (мы уже были в Екатеринбурге, Самаре, Воронеже, Норильске и других городах). Вместе с фестивалем «Территория» мы побывали в Магадане, а в этом году планируем открыть выставки в Красноярске и на Сахалине. Но открывать филиалы музея в других городах мы не планируем. Я считаю, что пока наша задача — комфортно чувствовать себя в Москве и привлекать туристов со всего мира сюда.
Сколько сейчас у музея площадок?
Музей располагает семью выставочными площадками: исторически это первое здание на Петровке, два корпуса на Гоголевском бульваре, пространство на Тверском бульваре и в Ермолаевском переулке, переданные нам недавно «Манежем» Музей Вадима Сидура (спасибо Ирине Толпиной за идеальное состояние этого прекрасного музея) и мастерская Дмитрия Налбандяна. Мы, кстати, хотим в 2021 году сделать его ретроспективную выставку на Петровке.
У нас еще есть площадка на Большой Грузинской улице, где находится мастерская основателя нашего музея Зураба Константиновича. Там мы с успехом проводим детские программы. Конечно, логично было бы, чтобы музей имел какой-то один свой дом или современное и адаптированное под современные нужды здание, где можно было бы проводить выставки. У нас семь площадок, и у каждой какая-то индивидуальная специфика, а когда ты имеешь дело с новым искусством, то оно часто нуждается в специальных условиях экспонирования. Например, поставить аквариум или какой-то тяжелый большой объект не везде позволяют условия. Надо признать, что мы, конечно, мечтаем о таком здании. Помимо перечисленных помещений у нас есть еще научно-исследовательская лаборатория на Брянской улице, где мы проводим исследовательскую работу.
Вы делаете экспертизу произведений?
Да, но только технологическую, научно-исследовательскую, которую можно доказать. Искусствоведческой мы не занимаемся. Мы проводим исследование собственной коллекции и тех произведений, которые нам приносят на экспертизу. Коллеги и коллекционеры высоко оценивают ее уровень.
Помещений у музея много, но везде проводятся временные выставки. Это прекрасно, создается поток посетителей. Но нет постоянной экспозиции. С чем это связано?
Я считаю, что в работе музея не должно быть какого-то табу. Он работает как научно-исследовательская база, где имеется огромный архив, постоянно пополняющийся. Основная функция музея — хранить, исследовать, передавать знания и устраивать показы. Музей начинал работу именно с постоянной экспозиции, которую после четырех лет экспонирования меняли несколько раз, приглашая разных кураторов для работы с собранием. Пару лет назад новый директор Центра Помпиду сказал, что музеям нужно как можно чаще менять постоянную экспозицию. Так что наша политика — это, скорее, часть мировой тенденции, просто мы стали раньше всех это делать в России.
И потом, многое зависит и от других условий. Нужно смотреть на свою аудиторию. Например, Санкт-Петербург, где число туристов, посещающих один только Эрмитаж, достигает больше миллиона в год, — это иная история. В Москве туристов меньше, а туристов, посещающих музеи современного искусства, совсем немного. В основном они идут в Музеи Кремля, Пушкинский и Третьяковку. И во многом это вопрос инфраструктуры и стереотипов.
Сейчас посещаемость музея достигла более полумиллиона человек в год. Мы, конечно, ориентированы в основном на московского зрителя, но, как показала практика, выставки, которые длятся полгода, успевают посмотреть не только москвичи, но и жители других регионов. Если делать выставки только из коллекции музея, есть опасность потерять наших зрителей, поэтому мы делаем тематические проекты.
Музейная коллекция у вас насчитывает четырнадцать тысяч единиц. Продолжаете ее пополнять, покупаете произведения?
К сожалению, давно не покупаем. Мы уже два года не получали бюджетных денег на закупки. Покупали в основном на собственные средства, помогали партнеры и спонсоры. Это довольно сложная процедура: сначала подается заявка в департамент культуры на утверждение работ, которые интересно приобрести в коллекцию музея. Департамент рассматривает заявку и назначает закупочную комиссию, в которую входят эксперты из разных институций. Потом комиссия ее рассматривает и что-то утверждает, что-то нет. Затем на утвержденные произведения нужно снова подавать заявку, после чего уже можно приобрести работы. К каждой работе должна быть независимая экспертиза. Мы надеемся, что всё же закупки со временем опять станут регулярными, потому что музей не может существовать без пополнения фондов.
Большое значение имеют дары от коллекционеров: Умар Джабраилов передал нам свое замечательное собрание, библиотеку Турчина и Толстого нам передали полностью.
На какие работы делаете упор при приобретении?
Сейчас мы стараемся покупать работы начиная с 1980-х годов по настоящее время.
На аукционах вещи приобретаются?
Музей не может покупать на аукционах; мы находили партнеров, которые приобретали для нас на аукционах, а потом всё равно нужно проводить эти произведения через закупочную комиссию по той же цене. Это сложный механизм, потому что нет гарантии, что закупочная комиссия одобрит.
Я несколько раз наблюдала, как вы приобретаете произведения на аукционах. Это для личной коллекции?
Я в основном приобретаю работы на благотворительных аукционах, поддерживаю молодых художников или институции, например школу Родченко, ИПСИ, в пользу детей-аутистов и так далее. Иногда, если мне что-то нравится, могу приобрести что-то и на «обычных» торгах. Мы вместе с супругой это обсуждаем, конечно.
Что входит в ваше личное собрание?
Я не могу жить без произведений искусства. Конечно, есть и мои работы — фотографии и рисунки, но то, что мне близко и нравится, я и покупаю. Когда приобретаешь для дома, то используешь другой подход, нежели для музейной коллекции.
Остается ли при такой загруженности время для собственного творчества?
Практически нет. Это как со спортом: если регулярно ходишь в зал, втягиваешься и следуешь режиму. А вот когда нет времени, то и заставить себя трудно.
А мастерская есть?
Да, конечно, но, к сожалению, редко в нее попадаю. Очень много всего по работе, а для меня всё же на первом месте семья и музей.
Так мы когда-нибудь увидим персональную выставку произведений Василия Церетели?
Ну, когда-нибудь, может быть. Вот мой галерист — Айдан Салахова — закрыла галерею, теперь и выставляться негде. А она и выставку мне сделала, и продавала хорошо. Я же не могу с этим вопросом к кому-то обращаться. Есть опасность, что попробуют использовать мое служебное положение. Но когда зовут куда-то в проекты, как Олег Кулик позвал меня в «Верю», я не отказываюсь участвовать. Если в этом нет конфликта интересов, почему бы и нет?
А не обидно, получив художественное образование и став художником, заниматься административной работой?
Я думаю, мне это очень помогает в работе; то, что я художник, — большое преимущество. У нас музей — для художника. Спросите любого, кто у нас выставлялся. Легко увидеть разницу и понять то отношение и внимание, которое уделяют у нас в музее художнику, не как в других институциях, где есть только слово куратора или слово директора. Мы всегда стараемся выслушать художника, архитектора. У нас нет цензуры, мы разрешаем творцу полную свободу высказывания. Успех музея — это не мой личный успех, а успех команды.
Кто-то из ваших четверых детей хочет стать художником?
Только дочь рисует и очень это любит, сыновья увлекаются музыкой и спортом. Моя позиция такова: не заставлять детей что-то делать насильно. Я считаю, что если отец зубной врач, это не значит, что все дети должны стать стоматологами. Вот у меня и дед, и мама художники, и мне с детства это было интересно, и брат прекрасно лепит, но решил этим не заниматься, сестра чудесно рисует, но тоже пошла своим путем. У моих детей пока другие увлечения. Может, со временем и это заинтересует. Ведь любое занятие творчеством расширяет кругозор, делает нас более внимательными и добрыми.