Издательство «РИПОЛ Классик» выпустило в свет долгожданный труд историка искусства, магистра философии, жителя Венеции и большого эстета Глеба Смирнова, посвященный величайшему зодчему Позднего Возрождения Андреа Палладио. Изобретатель универсального языка пропорций и нового типа загородной виллы, бывший каменщик, чье настоящее имя Андреа ди Пьетро делла Гондола, оставил потомкам богатое наследие в виде построек и трактата 1570 года «Четыре книги об архитектуре». Из портфолио зодчего Глеб Смирнов выбрал семь великолепных усадеб. ARTANDHOUSES же с любезного согласия издательства публикует вступительную главу его книги «Палладио. Семь философских путешествий».

Жизнь и искусство

О жизни одного из величайших гениев Ренессанса известно поразительно мало. Человек, которому суждено было на столетия вперед определить внешний облик всей европейской цивилизации, родился пятьсот с лишним лет тому назад, 30 ноября 1508 года, в незнатной семье, в небольшом городке Падуе неподалеку от Венеции. Как, освоив в отрочестве скромную профессию каменотеса, он, сын простого мельника, смог превратиться в «князя архитекторов» и создателя стиля, в котором Европа узнала себя, словно в зеркале?

Кто для нас Палладио? Он не просто последний зодчий Ренессанса, не просто сверхархитектор, он — родоначальник целой архитектурной религии, носящей его имя: палладианство. Шутка ли сказать, Палладио сумел предложить столь богатый арсенал идей и матриц, что архитекторы по сей день черпают из него без устали и обеими руками — отталкиваясь от него, оглядываясь на него, заимствуя из него снова и снова. Почти 500 лет европейские архитекторы говорят преимущественно на созданном им универсальном языке зодчества, как на некоем эсперанто. Так палладианский стиль создаст характерное и повсюду узнаваемое лицо европейской цивилизации Нового времени.

В биографии Андреа Палладио есть что-то от сказки про Золушку. Да, юный каменотес простучал бы молоточком всю жизнь, если бы в один прекрасный день на стройке виллы в Криколи высокородный владелец поместья, граф Триссино, не отметил его среди множества других рабочих. При каких обстоятельствах произошла эта судьбоносная встреча, история умалчивает. Мы вольны представить себе, как наш герой, отбросив резец, восклицает в адрес проходящего мимо графа: «Да кто ж так строит!» — «Да? — останавливается граф, хрустнув щебнем. — И вы знаете секрет как надо, молодой человек?»

Как бы там ни было, Триссино, сиятельный эрудит, поэт, филолог, знаток древностей и меценат («cветоч нашего века», — отзывался о нем Палладио), приблизил к себе амбициозного юношу и взял его под свое покровительство. Так родилось историческое чудо. Андреа, тогда носивший совсем иную фамилию (это граф придумал ему красивый и многозначительный псевдоним «Палладио»), под его руководством берется за самообразование, не только архитектурное, но и широкое гуманистическое вообще. Он был отправлен сначала в богатую памятниками античности Верону, провел два года в Риме, пытливо и вдумчиво изучая его наследие, затем предпринял путешествия в другие места, прославленные древними руинами.

Триссино, человек известный в аристократическом и научном мирах, вводит его в свой круг, в тогдашний высший свет, — и с тех пор в заказчиках у Палладио вся образованная венетийская знать. В 1540 году Андреа ди Пьетро делла Гондола впервые в документах назван как Андреа Палладио, с уточнением: «архитектор». Это греческое слово звучало тогда как экзотический титул, от него веяло Античностью.

Вилла Бадоэр
1554 — 1557

Граф приложил все усилия, чтобы его подопечный, тогда еще никому не известный архитектор, выиграл конкурс на оформление главного здания в городе Виченце, так называемой Базилики. Он оправдал доверие Триссино: дебютная постройка вызвала восхищение у современников, разделить которое нетрудно и сегодня, взглянув на это чудо.

Только в одной Виченце, ставшей родиной его таланта, Палладио возвел десяток зданий. Он строил городские палаццо, загородные виллы, мосты, триумфальные арки, церкви, монастыри и театры. В совокупности на его счету более сорока объектов. Издал три книги и учебник по архитектуре. В этом опубликованном под конец жизни трактате «Четыре книги об архитектуре» (в дальнейшем будем называть его для краткости Трактат, поскольку книга-то одна, только в 4 разделах) он собрал все свои проекты, в частности и несостоявшиеся, закинув их тем самым в будущее. И действительно, многие из них будут осуществлены его последователями. Так, проект моста Риальто в Венеции, некогда отвергнутый заказчиком, обрел жизнь две сотни лет спустя вдали от Италии благодаря русскому архитектору — в Царском Селе…

Вилла Барбаро
1554 — 1558

Что же касается жизни Палладио, то о ней известно, что у него было пятеро детей и что к концу профессиональной карьеры, когда ему было 62 года, он осуществил сокровенную мечту любого зодчего того времени — стал главным архитектором Республики Святого Марка, то есть Венеции. (Правда, на этом посту маэстро чуть было не снес «варварский» Дворец дожей, когда предложил реконструировать его после пожара в 1577 году в своем коронном классическом стиле.)

Судя по всему, искусство он не ставил на службу корысти: имея в заказчиках богатейших людей эпохи, сам Палладио жил скромно и состояния не нажил. Этот сверхархитектор даже не имел собственного дома и всю жизнь провел на съемных квартирах.

Вилла Ротонда
1567 — 1571

Еще меньше, чем о жизни маэстро, мы знаем о его характере (и это странно, учитывая моду Ренессанса на «анекдоты из жизни художников»). Говорят, он был равно учтив и любезен со всеми — от простолюдинов до князей. Но дружбу предпочитал водить с гуманистами и, кроме Триссино, состоял в близких отношениях с Даниэле Барбаро и Альвизе Корнаро, светлейшими умами того времени.

Но велика ли беда, что мы так немного знаем о жизни Палладио и даже все три сохранившиеся его портрета предположительны? Нисколько. Счастливчик, он избежал печальной участи многих художников быть изучаемым в свете своих привычек, темперамента, сплетен о своих склонностях и странностях. Есть такая не совсем чистоплотная тенденция в популярном искусствознании: желать прикоснуться к художнику в обход его произведений, подбирая «ключ к творчеству» в бытовой фактологии и пересудах о его патологиях, со слов каких-то бездельников и прочих сторонних людей.

Должны ли мы вытягивать какую-либо другую правду о художнике, кроме той, которая, причем в самом конденсированном виде, вот она, перед глазами? Говоря о Палладио, мы будем говорить только о его творениях. И тут перед нами поистине россыпь шедевров, каждый из которых таит свою собственную интригу (об этих интригах настоящая книга).

Вилла Фоскари
1551 — 1560

Мы имеем исчерпывающий и подлинный автопортрет его творческой фигуры, только исполненный в архитектурных формах. Вот почему нас не интересуют ни подробности жизни Палладио, даже если бы мы знали о нем больше, ни его «характер». Ибо для творчества и творца все человеческое только помеха. И последнее. Более того, как тонко заметил Новалис, художнику не принадлежат его творения — это он принадлежит им. Мы тоже считаем, что творчество является отражением не человека, но лишь его гения. А гений депонируется в шедеврах.

А человек — иль не затем он,
Чтобы забыть его могли?

Единственным источником информации для нас да будет красота, которую создает художник: «Красота да будет правдой. Нам, человекам на земле, одно лишь это надо затвердить», — раз и навсегда отрезал английский поэт Китс.

Случай Палладио редок — он полностью претворился в свое искусство. Ему удалось то, к чему сознательно или подсознательно должен стремиться каждый художник: превратившись сначала в знаковую фигуру поколения, а затем и века, стать мифом, по которому меряется эпоха. Подобно Моцарту или Пушкину, в своем ремесле Палладио — создатель некоего абсолюта. И вот уже происходит прелюбопытная инверсия: художник перетягивает историю на себя, и мы говорим: «Такой-то жил во времена Палладио, Моцарта, Пушкина». Потому что они и есть эпоха. Время протекает в виде вереницы художников, поскольку только художники дают времени лицо. Люди масштаба Палладио умудряются сделать из человеческой истории, всегда одинаково тривиально-кровавой и монотонной, лишь придаток, и довольно постылый придаток, к великолепной истории искусств. Будучи едва ли не единственной светлой стороной человеческой хронологии, только история искусств и есть та история, ради которой стоит жить.