В музее современного искусства «Гараж» открылась выставка «Свидетельства»: Франсиско Гойя, Сергей Эйзенштейн, Роберт Лонго. Кадры из фильмов Эйзенштейна, гравюры Гойи и рисунки углем Лонго сложились в черно-белый постмодернистский микс. Отдельно на выставке можно увидеть сорок три рисунка Эйзенштейна из коллекции Российского государственного архива литературы и искусства, выставленных впервые, а также офорты Франсиско Гойи из собрания Государственного музея современной истории России. ARTANDHOUSES поговорил со знаменитым американским художником Робертом Лонго о том, насколько трудно было встать в один ряд с гигантами истории искусства, о самодостаточности молодости и его опытах в кино.
Как возникла идея выставки? Что общего между художниками Лонго, Гойей и Эйзенштейном?
Сокуратор выставки Кейт Фаул слышала, как я говорил об этих художниках, как они вдохновляли меня и как я восхищался их творчеством. Она предложила мне собрать наши работы воедино и сделать эту выставку.
Меня всегда интересовали художники, которые были свидетелями своего времени и документировали всё, что происходило. Я считаю важным, что в работах Эйзенштейна и Гойи мы видим свидетельства тех эпох, в которых они жили.
Работая над выставкой, вы ходили в российские госархивы. Что было самым интересным в работе с архивными материалами?
Потрясающая команда музея обеспечила мне доступ в те места, куда я сам никогда бы не попал. Меня поразил архив литературы и искусства, его огромные залы с картотеками. Когда мы шли по бесконечным коридорам, я постоянно спрашивал сотрудников, что в этих ящиках, что в тех. Они как-то сказали: «А в этих ящиках у нас Чехов!» Меня поразила сама идея Чехова в ящике.
Вы также встречались с ведущим специалистом по творчеству Эйзенштейна Наумом Клейманом…
Я пошел к Клейману за своего рода разрешением. Я спросил, что бы подумал Эйзенштейн о том, что мы делаем? Потому что чувствовал, что выставка довольно смело задумана. Но Клейман отнесся к проекту с большим энтузиазмом. Можно сказать, что он определенным образом утвердил то, что мы делали. Он потрясающе живой человек, блестяще владеющий английским, хотя сначала утверждал, что почти не говорит на нем.
Для вас тяжело сравнение с Гойей и Эйзенштейном? Трудно встать в один ряд с гениями прошлого?
Когда Кейт спросила меня, хочу ли я участвовать в такой выставке, я подумал: какая роль будет отведена мне? Наверное, вспомогательная. Это ведь настоящие гиганты истории искусства! Но, в конце концов, мы все художники, каждый жил в свою эпоху и изображал ее. Очень важно понимать, что это идея Кейт, а не моя. А какое место в истории займу я, мы узнаем лет через сто.
В своих интервью вы часто говорите, что воруете картинки. Что вы имеете в виду?
Мы живем в мире, перенасыщенном образами, и можно сказать, что они проникают в нас. И что делаю я? Я заимствую «картинки» из этого безумного потока изображений и помещаю их в совершенно другой контекст — искусства. Я выбираю архетипические образы, при этом сознательно их замедляю, чтобы люди могли остановиться и поразмыслить над ними. Можно сказать, что все медиа вокруг нас – это улица с односторонним движением. Нам не предоставляется шанс как-то отреагировать. И я делаю попытку ответить на это многообразие. Ищу изображения, которые являются архетипическими со времен античности. Я смотрю на работы Гойи и Эйзенштейна, и меня поражает, что я подсознательно в своем творчестве использую мотивы, которые встречаются и у них.
В историю искусства вы вошли как художник из Pictures Generation. Что двигало вами, когда вы начали заимствовать образы из медиапространства? Это был протест против модернизма?
Это была попытка сопротивления тому количеству изображений, которым мы были окружены в Америке. Изображений было столько, что люди теряли чувство реальности. Я принадлежу к поколению, выросшему на телевидении. Телевизор был моей няней. Искусство является отражением того, на чем мы выросли, что окружало нас в детстве. Вы знаете Ансельма Кифера? Он вырос в послевоенной Германии, лежащей в руинах. И всё это мы видим в его искусстве. В моем искусстве мы видим черно-белые изображения, как будто сошедшие с экрана телевизора, на которых вырос я.
Какова была роль критика Дагласа Кримпа в организации легендарной выставки Pictures в 1977 году, где вы участвовали вместе с Шерри Левин, Джеком Гольдстайном и другими, после которой к вам пришла известность?
Он собрал художников. Сначала он познакомился со мной и Гольдстайном и понял, что происходит что-то интересное. И у него возникла идея поехать по Америке и найти художников, работающих в одном направлении. Он открыл много новых имен. Для меня был подарок судьбы, что в таком юном возрасте меня нашел большой интеллектуал, который написал о моем творчестве (статья Дагласа Кримпа о новом поколении художников была опубликована во влиятельном американском журнале October. — Е. Ф.). Было важно, что он облек в слова то, что мы хотели выразить. Потому что мы делали искусство, но не могли найти слова, чтобы объяснить, что мы изображали.
Вы часто изображаете апокалипсические сюжеты: атомные взрывы, акул с раскрытыми пастями, пикирующие истребители. Чем вас привлекает тема катастрофы?
В искусстве существует целое направление изображения катастроф. Для меня образец этого жанра — картина Жерико «Плот “Медузы”». Мои картины по мотивам катастроф — это что-то вроде попытки разоружения. Через искусство я хотел бы избавиться от чувства страха, которое порождают эти явления. Может, самая яркая моя работа на эту тему — работа со следом от пули, которая навеяна событиями вокруг журнала «Шарли Эбдо». С одной стороны, это очень красиво, но с другой — это воплощение жестокости. Для меня же это способ сказать: «Я вас не боюсь! Вы можете стрелять в меня, но я буду продолжать работать! И шли бы вы куда подальше!»
Вы снимаете кино, видеоклипы, играли в музыкальной группе, рисуете картины. Кем вы себя больше чувствуете — режиссером, художником или музыкантом?
Художником. Это самая свободная профессия из всех. Когда снимаешь кино, люди платят деньги и считают, что могут диктовать тебе, что делать.
Вы не очень довольны своим опытом в кино?
У меня был непростой опыт со съемкой фильма «Джонни-мнемоник». Я изначально хотел сделать небольшой черно-белый научно-фантастический фильм, но продюсеры постоянно вмешивались. В итоге он вышел примерно на 50–70 процентов таким, каким я бы хотел его видеть. У меня был план — на 25-летие фильма отредактировать его, сделать черно-белым, перемонтировать и выложить в интернет. Это был бы мой акт мести кинокомпании!
Вы были участником художественного и музыкального андеграунда 1970–80-х. Как вы вспоминаете те времена?
С возрастом понимаешь, что не ты входишь в будущее, а будущее надвигается на тебя. Прошлое же постоянно меняется в нашем сознании. Когда я сейчас читаю о событиях 1970–80-х, я думаю, что всё было совсем не так. Прошлое не так уж радужно, как его изображают. Были и трудности. Мы сидели без денег. Я ходил на ужасные работы, в том числе работал таксистом. И всё же это было прекрасное время, когда музыка и искусство были тесно связаны между собой. И мы очень хотели создать что-то новое.
Если бы вы вернулись в прошлое, когда вы были юным, что бы вы изменили?
Я бы не употреблял наркотики. Если бы я сейчас разговаривал с собой молодым, я бы сказал, что, чтобы расширить границы сознания, тебе не нужны стимуляторы, тебе нужно активно работать. Молодым быть легко, гораздо сложнее дожить до старости. И быть релевантным своему времени. Может, сама идея разрушения в молодости и кажется крутой, но это не так. И вот уже больше двадцати лет как я не пью и не употребляю никаких стимулирующих веществ.
Как вы находите Москву? Какое ваше самое яркое впечатление от города?
Самое яркое впечатление от Москвы — когда я оказался в два часа ночи на Красной площади и там никого не было. Ощущения невероятные! Хотя я понимаю, что у моих сыновей впечатления совсем другие. Все они приехали со мной. Старшему — тридцать шесть, среднему — двадцать восемь и младшему— двадцать два. Когда я предложил им сходить в Мавзолей посмотреть на Ленина, мой младший сын спросил: «А что Джон Леннон похоронен в Москве?» Я сказал: «Да, вся четверка здесь!» Он, конечно, знает про Ленина, но о чем речь, понял не сразу. Для меня же увидеть Ленина то же, что увидеть Носферату.
Я родился в 1953 году во времена холодной войны и принадлежу к поколению, воспринимавшему русских как врагов. Однако теперь могу сказать, что Москва классная и люди здесь мне нравятся. Я не поклонник русской кухни, но все рестораны, где мы были, просто отличные. Я не пью, поэтому водку так и не попробовал. Я работал во многих музеях мира, но могу сказать, что музей «Гараж» один из лучших. Может, само здание несколько необычно, но люди и организация потрясающие.
